Итак, он меня ещё помнит, как выяснилось пару часов назад. Ещё месяц назад вспомнил. Всё у него хорошо, девушка есть, работа. Идиллия.

Я за него рада.

Наверное.

Просто не судьба.

Хорошо, что это все кончилось.

Слава Богу.

Глубина-глубина, я не твой...

Это так, отвлекаюсь от мыслей, возникших после просмотра "Вечного сияния чистого разума".



Две недели с копейками до моего дня рождения, а в голове вообще ни единой мысли о том, что с этим делать.

В прошлом году и вопрос такой не поднимался - из-за Саши. Мне тогда и на свет белый смотреть не хотелось, не то что праздновать чего-то там.

А сейчас мучаюсь. Вроде как и надо бы отпраздновать - двадцатник все-таки. А с другой стороны, тещи тоже три. Во-первых, нет ощущения праздника, хоть убей. Во-вторых, опостылела общага. Раньше такая жизнь казалась своего рода романтикой. Но если снять розовые очки, то ситуация такова: в маленькой комнатке размером в 18 кв.м. проживают три абсолютно разных дамы с различными интересами, настроениями и, в конце концов, биоритмами. У двоих имеются молодые люди, которые тоже занимают жизненное пространство и табуретки (которые у нас в очень ограниченном количестве), и из-за которых мне у себя дома приходится переодеваться где попало, а один из них храпит с громкостью, которую могло бы издавать стадо молодых китов в брачный период, привлекая самку. Я существо крайне неприхотливое, но нервы, проблемы и плохое настроение бывают и у меня. Я изо всех сил стараюсь не вымещать зло на людях, которые этого никак не заслужили, но есть одно маленькое "но": меня при этом противопоказано трогать. Не нужно со мной разговаривать, выяснять, в чем дело. Есть два варианта исхода: я либо расплачусь, либо нагрублю или наору. Оба варианта мне неприятны. В первом случае чувствую себя соплячкой, во втором - сволочью.

Но ведь это же общага. Куда здесь спрятаться?

Некуда.

А еще конец октября за окном, а у нас до сих пор нет ни отопления, ни горячей воды. Из песчаных стенок дует ветер, обогревателями пользоваться запрещено.

Это нормальные условия жизни?

Можно так жить и наслаждаться такой жизнью?!







Знаете, госпожа Пушкина, я Вас бесконечно уважаю, но... поживите у нас в общаге и согласитесь с тем, что любить такого рода жизнь действительно сложновато!

Я вообще о чем?

А, день рождения...

В общем, в общаге не хочу праздновать.

А если не в общаге, то где?

Идеал - это,конечно, в "Агате", под выступление "Spiritual Seasons". Но если посчитать, во что это обойдется! Вход с одного человека - 25 денег. А друзей у меня достаточно. Плюс еще хоть чего-то же надо заказать и в самом кафе. Итак, "Агата" пролетает, как фанера над Парижем. А другие варианты как-то и не приходят в голову.

В кино сходить?

Скучно.

На шашлыки поехать?

Холодно.

Домой поехать?

Вообще глупость.

Мои друзья там видят меня раз пять в год. Выдергивать их из привычной жизни, в которой мне уже как-то и места довольно мало осталось (никто не виноват, просто так получается), и требовать праздника для себя, любимой, - это хамство.

Обидно. Ведь вроде бы дата... 20 лет...

Кошмар, это же мне третий десяток пойдет?!

В общем, ко всем моим заботам философского характера добавилась еще одна насущная: ЧТО ДЕЛАТЬ С ЭТИМ ДУРАЦКИМ ДНЕМ РОЖДЕНИЯ?!

Раз в год бывает такой день, когда я абсолютно счастлива. Пусть всего на два часа, пусть это иллюзия, глупость... но факт остается фактом - в течение этих двух часов я забываю обо всем. Я вообще ни о чем не думаю. Я живу, я дышу, и я пою. Пою так, что на следующий день приходится ведрами пить горячий чай - иначе голос просто пропадает, и вместо речи человеческой я издаю какие-то жалобные хрипы.

Но как это все не важно, как пусто!

Такой день был 20 октября.

Но что за день такой?

Выдерживаю театральную паузу в минуту - и с легким электрическим покалыванием в пальцах печатаю: концерт Кипелова.

Билеты мы с подругами купили еще в конце августа, как только приехали в Харьков. Да еще какие билеты! VIP-сектор! В метре от сцены!!!

Так, маленькое лирическое отступление с одновременным экскурсом в историю. Это был уже третий концерт Кипелова на моей памяти, и с каждым годом я подбираюсь все ближе. Сначала - танцпол. Семнадцатилетнее дитя, которое и из дома-то редко выходило, явилось на концерт с открытым ртом и широко распахнутыми глазами. Я тогда плохо себе представляла, что такое рок-концерт, поэтому удивить меня было легко. Ну, для начала я в жизни своей не видела столько волосатых парней (а я к длинным волосам у мужчин ну ОЧЕНЬ неравнодушна ). Их там были толпы. Потом, неприятно поразило рвение ОМОНа отлупить как можно больше народу. Нет, придурки попадаются и среди фанатов Арии и Кипелова, но они не являются большинством. Есть в этой музыке, в этом голосе что-то такое... какая-то особая эстетика,которая будит в душе тягу к прекрасному, к вечному, к светлому. Эту музыку слушают романтики. Понятно, это касается тех, кто еще и слова песен воспринимает иногда, помимо музыки (которая, без всяких сомнений, потрясает). Поэтому стереотип, что, мол, люди увлекающиеся тяжелой музыкой, - все поголовно олигофрены, криминальные элементы и сатанисты ну никак здесь не работает. Но разве же это объяснишь ОМОНу? У нас с ними разные взгляды на жизнь. На танцполе меня изрядно помяли, я почти ничего не видела. Но все равно удовольствие получила неописуемое - услышать ЭТОТ ГОЛОС вживую и остаться равнодушным невозможно. На следующий год я уже заняла место в одном из секторов. Сцена была как на ладони, жаль, что далеко. КАК же я завидовала тем, кто был в VIP-зоне! И дала себе обещание, что следующий концерт я проведу там.

Сказано-сделано.

С последней пары я ушла (неслыханное для меня дело, между прочим ), отправилась в туалет и занялась нанесением боевой раскраски. Одногруппница, которая никогда меня не видела в ипостаси поклонницы тяжелячка, в условленное время на всех парах влетела в туалет, чтобы на это посмотреть. Я к тому времени как раз закончила и повернулась к ней лицом. Она, кажется, даже не сразу поверила, что это я! Честно говоря, я была довольна своим видом, что бывает крайне редко. Пакет с книжками-распечатками я торжественно вручила подруге-соседке по общежитию и вышла из университета с легким сердцем и пустыми руками. Внизу меня уже дожидались одна из моих спутниц и парень второй из них. Уже метров за двадцать до того, как я подошла, они стали издавать возгласы типа: "Ого, ничего себе!" Вторую подружку пришлось подожать минут десять, после чего мы двинули в сторону Дворца спорта.

Билет жег карман.

В голове уже звучал божественный голос Валерия Александровича, губы сами по себе растягивались в улыбке. Глаза пытались представить, каково это - быть в метре от них, от людей, которые только на два часа спускаются со своего музыкального Олимпа, чтобы сделать меня счастливой и потом покинуть еще на год. Глаза пытались - и не могли... Воображение меркло и путалось, оставляя мне право удивиться.

У входа во Дворец спорта, как ни странно, особенной толкучки не было, ОМОН вел себя прилично и уже пускал людей в здание. Так что мы с Янкой попили пива, постояли, наблюдая за народом, и потом без всяких трудностей прошли внутрь. Маленькая неприятность ждала, правда, в туалете - странные люди зачем-то сняли все двери на кабинках, что возмутило меня до глубины души. Но что делать? Пришлось смириться с гигиеническим дискомфортом. Но имейте в виду, господа администраторы, - это хамство!

Еще один милицейский кордон - и с замиранием сердца я спустилась в VIP-зону. Разум отказывался верить, это это правда. А сердце кричало: "Да, да, ДА-А-А-А-А-А-А-А!!!!!", и кровь стучала в висках. Огромный спортзал быстро наполнялся людьми, до начала было целых 20 минут. Все были возбуждены, у всех горели глаза. Катя, попавшая на концерт впервые, на все смотрела большими-большими глазами и, вероятно, спрашивала себя: "Что я здесь делаю?" Она вообще как-то творчеством Кипелова не увлекалась и пошла только потому, что хотела побывать на живом рок-концерте. Кстати, ситуация немного изменилась после концерта Яна была спокойна, как танк, созерцала происходящее с видом прожженной рокерши и молча ждала начала.

А я рассматривала каждую деталь, вытягивала шею, пытаясь разглядеть, что за люди стоят у выхода на сцену, считала, сколько у Манякина барабанов в установке, и удивлялась, как он с ними всеми справляется. Впереди, как назло, стояли какие-то высоченные молодые люди и ещё более высоченные девушки. Приходилось даже подпрыгивать. В конце концов, я пристроилась так, что была видна вся сцена. С опозданием минут на пятнадцать начался музыкальный фон. Сцена засветилась синим светом, повалил дым. И вот оно - счастье! - на сцену выскочили музыканты...

Это непередаваемое ощущение.

Быть совсем рядом.

Только руку протянуть - и прикоснешься.

Я не из тех фанатов, которые душу продадут кому угодно, чтобы посмотреть на своих кумиров, и уж точно не из тех фанатОК, которые отдадут не только душу за то, чтобы не только посмотреть.

Но как же это потрясающе - любить эту музыку, как воздух, и совсем рядом быть с теми, кто эту музыку создает. Видеть, как она рождается, как быстро-быстро бегают по грифу пальцы гитаристов, как они сами теряют связь с настоящим, полностью растворяясь в музыке.

Бог мой, я вспоминаю эти лица.

Я вижу их так близко, что это кажется сном.

Я вижу каждую их улыбку,каждое движение.

Выбегает Кипелов. Он прекрасно выглядит. А как он поет, мог бы описать Гете, не я. Не настолько мне мысль повинуется, чтобы выразить всю мощь, всю глубину, всю искренность этого потрясающего голоса, который может пропеть любое чувство, когда-либо испытанное человеком.

Бас-гитарист Харьков стоит прямо напротив меня, и я не могу оторвать от него глаз, хоть и чувствую себя идиоткой. Впрочем, это чувство быстро проходит. Я забываю обо всем, что могло бы хоть как-то озадачить или огорчить меня. Я слушаю. Я пою. Я жадно ловлю каждый миг, отпущенный мне судьбой (и организаторами концерта). Я почему-то знаю, что не пожалею о том, как безо всякого стыда смотрела на человека, и не пытаясь скрыть свой восторг. Может, я выдаю желаемое за действительное, но кажется, когда он обводил весь сектор взглядом, то вроде как на секундочку и на мне остановился Да нет, чего это я. Показалось. Конечно, показалось.

Новый гитарист, Вячеслав Молчанов, не буду лукавить, дико понравился с первого взгляда, а бесспорное мастерство окончательно закрепило мое мнение о нем как о классном музыканте.

ОМОН был великолепен - толкался с таким остервенением, что у меня начали расти рожки, хвост и копыта. Дым из ушей повалил тогда, когда после очередного сеанса толкания я не удержалась на ногах и упала на пол. Мысль: "Ну все, затопчут..." Но кто-то из стоящих сзади рывком поставил меня на ноги, за что большое человеческое спасибо. Скрепя сердце, я начала мало-помалу протискиваться туда, где стояла до этого, то есть, возле самой сцены. Больше меня подвинуть никому не удалось до самого конца концерта.

Они играли одну за другой песни, которые я очень люблю, и КАК ИГРАЛИ!!!!! Очаровательное хулиганство на сцене продолжалось - они трясли своим роскошными шевелюрами, корчили рожи, балдели от музыки, которую сами и играли, как дети...

Потом начались дамы с цветами.

Одна девушка - с каким-то загадочным пропуском, как я подозреваю, за кулисы, весь концерт раздражала всех тем, что встала на первую ступеньку сцены, загородив зрелище, фотографировалась с охранниками, совсем нахально строила глазки Молчанову. Ну, собственно, он ей отвечал тем же. Так вот, эта девушка в конце поднялась на сцену и вручила Кипелову какой-то подарок. Он попытался ее поцеловать в щечку, но не тут-то было. Она впилась ему в губы!!! Выражение лица Валерия Александровича было на грани фантастики.

Как все хорошее, концерт окончился. Пролетел, как одно мгновение. Исполнив на прощание самую любимую песню вашего покрного слуги - "Волю и Разум", Кипелов и его команда музыкантов, комсомольцев и просто красавчиков тепло попрощались с нами и убежали со сцены.

Из здания я выходила в полусне. Так бывает, когда с тобой случается что-то очень хорошее. Тебе так хочется удержать этот миг - миг абсолютного счастья, что реальность как бы отступает на задний план. А ты упиваешься, наслаждаешься ощущениями, еще таким свежими, ароматными, пушистыми, ласковыми...

Я верю в то, что мысли и слова всегда материальны, поэтому очень хочу сейчас сказать одну вещь людям, которые подарили мне такой праздник. Вряд ли кто-то из них это когда-либо прочитает, но некое... гм... измерение, куда отправляются наши самые заветные мечты, обязательно примет это послание и отправит адресатам в виде лучика солнца, улыбки любимого человека или просто чего-то хорошего. Парни, спасибо вам огромное. Честное слово. Вы-настоящее чудо, которое может и таким вот серьезным и задумчивым, как я, подарить самое что ни на есть реальное счастье. Пусть у вас всегда все будет замечательно! СПА-СИ-БО!!!!!!!

Раньше я думала, что самый потрясающий мультик всех времен и народов - это "Унесенные призраками". Теперь я в растерянности: существует ДВА самых потрясающих мультика всех времен и народов! "Унесенные призраками" и "Принцесса Мононоке"! И оба снял Хаяо Миядзаки.

"Принцессу" я искала пять лет.

Включила локалку, отправила наудачу запрос на этот Шедевр (да, именно так, это должно писаться только с большой буквы и с благоговейным трепетом в пальцах ) - и о чудо! Файлик уже лежит на моем жестком диске.

Не откладывая дело в долгий ящик, я уселась смотреть, что же там такое делается. Как открыла рот на первой минуте, так два часа и не закрывала - не могла.

Это даже не сказка.

Это песня такая - ни на что не похожая.

Как можно изобразить лютых врагов так, чтобы зритель обоим сочувствовал и метался вместе с главным героем из одной стороны в другую, пытаясь найти путь для примирения?

Как показать, КАКИМ умеет быть добро, если его обидеть?

Как можно описать любовь ТАКИМИ красками, чтобы сладко заныло в груди: блин, да бывает такое, точно бывает! Иначе не было бы смысла жить!

И как закончить эти два часа абсолютного творческого счастья так, чтобы даже грусть была спокойной, легкой, очарованной? Чтобы она была правильной грустью - такой, какую вдохнул в свои сказки Андерсен?

Какие же они разные = эти два художника, но есть у них кое-что общее. И это - умение дотянуться до самого далекого уголка сердца человеческого и наполнить его прекрасным...



Это интервью Миядзаки дал чуть больше года назад. Что за человек, черт возьми!

читать дальше "Мне нужны только бумага и карандаш "

Хаяо Миядзаки - Газете

В Венеции завершился 62-й международный кинофестиваль. Самым неожиданным из его гостей стал японский затворник, признанный во всем мире гений анимации Хаяо Миядзаки - именно сейчас в России в прокате идет его последний шедевр, "Ходячий замок". Ради почетного "Золотого льва" за карьеру Миядзаки покинул родину и приехал в Европу. Там с ним встретился и побеседовал Антон Долин - единственный российский журналист, которому выпала такая честь.



- Вы не приехали в Берлин за "Золотым медведем", не поехали получать "Оскар" в Лос-Анджелес, вас не было здесь, в Венеции, когда год назад показывали ваш "Ходячий замок", а потом его награждали. Что заставило вас приехать на этот раз? "Золотой лев" за карьеру?



- Поверьте, я ненавижу сидеть и волноваться, получу я приз или нет. На этот раз я знал наверняка, что приз будет мой, и потому приехал. (Смеется.) На самом деле директор фестиваля, Марко Мюллер, был очень настойчив. Так что мне пришлось сдаться.



- Я из России, и потому сразу задам сакраментальный вопрос: это правда, что ваш Ходячий замок навеян образами из русских сказок?



- Да! Был там такой смешной дом на куриных ногах, в котором жила эта, как ее... Баба-яга, да? Мне это очень понравилось, и так я придумал мой Замок. Все, что читаю и вижу, я использую в моей работе.



- А насколько многим ваши фильмы обязаны японской сказочной традиции?



- Действие моих фильмов - возьмите для примера "Порко Россо" или "Ходячий замок" - происходит не в Японии, а в Европе. Современная Япония полна европейских влияний во всем, а особенно в изобразительном искусстве и музыке. Не думаю, что мои фильмы о Японии; они рассказывают и о любом другом месте на земле. Может, мой фильм о Японии еще впереди? Некоторые идеи из этой области у меня есть. Но модернизация сделала исполнение подобной задачи крайне сложным - ведь подлинно японская культура похоронена под огромными слоями хлама...



- Неужели вы не росли на японских народных или литературных сказках?



- Мы, похоже, больше читали европейскую литературу. Британскую, французскую, русскую, наконец! Так у меня все и перемешалось в голове, что и сам сообразить не могу, откуда я родом. Хотя часто мне приходит в голову, что было бы хорошо сделать фильм о тех деревенских сказках, которые мне в раннем детстве читала мама. Задача почти невыполнимая, но очень бы хотелось. У нас в Японии в последние десятилетия из-за модернизации все национальное связано с депрессивным, мрачным настроением, а оптимизм и радость куда-то пропали. Чтобы их воскресить, таланта должно быть гораздо больше, чем у меня. (Смеется.)



- Чем вас, героя ХХI века, так раздражает модернизация?



- Дело не в раздражении. Я вижу свою задачу в том, чтобы добраться до подлинных, забытых, похороненных ценностей. Даже из повседневной жизни они исчезли. Только в ребенке их можно найти в естественном, природном виде. Потому через мои фильмы я обращаюсь к душам детей.



- Экологические проблемы - в центре ряда ваших мультфильмов. Вы хотите заставить зрителей всерьез задуматься о них?



- Я снимаю фильмы не для того, чтобы поговорить с публикой об экологии. У меня есть другие причины. Но для меня борьба за экологию - одна из важнейших ценностей в жизни.



- Об этом заставляют задуматься и пейзажи ваших фильмов. Действие того же "Ходячего замка" ведь происходит где-то в Уэльсе, не так ли?



- На самом деле действие сказочного романа Дианы Винн Джонс, по которому поставлен мой фильм, происходило в Уэльсе - и то быть уверенным в этом на сто процентов невозможно. Я был в Уэльсе несколько раз, и потом решил, что не хочу перемещать туда действие моего фильма. Вместо этого я использовал пейзажи Альзаса и Казахстана, перемешав их друг с другом. Это же сказка! Вот в Венеции я бродил по острову Лидо и тоже искал что-нибудь, что могло бы мне пригодиться для следующего фильма.



- Нашли?



- Да, кое-что. Тут есть прекрасная аллея, там в деревьях птицы поют.



- Много путешествуете в таких вот поисках натуры?



- Много. Особенно внутри Японии. Недавно целых два месяца путешествовал по глубинке в полном одиночестве.



- В Японии многие считают вас едва ли не богом на земле. Трудно жить с этим?



- Я живу самой обычной жизнью. Хожу на реку, по магазинам, еду покупаю в супермаркете, выпью иногда чашечку кофе в местном кафе. Какое из меня божество! И люди относятся ко мне как к нормальному человеку, себе подобному.



- Неужели вам удается оставаться в стороне от многочисленных фан-сайтов?



- Конечно, удается, у меня Интернета дома нет, и адреса e-mail тоже. Так что живу спокойно.



- А книги о себе читали?



- Малую их часть. Кое-что читаю из того, что критики пишут. И после этого чаще всего мне хочется набить им морду. Но вы не бойтесь, я слабак, сильно ударить никого не могу. Только кулаки себе расшибу.



- Чем вам так не нравятся критики?



- Они ничего не понимают. В том числе не понимают, что сами пишут.



- Вы живой классик, повсеместно любимый и уважаемый. А какие у вас отношения с молодыми режиссерами? Продолжают они дело, начатое вами?



- Лучший способ быть в форме - не смотреть на тех, кто тебя окружает. (Смеется.) Я не смотрю чужих фильмов, я вообще не смотрю телевизор, что бы там ни показывали. Я предпочитаю по улицам гулять, по сторонам смотреть. Но скажем так: одиночества в профессиональной среде я никогда не ощущал. А у молодых я, наверное, вообще кровь сосу, чтобы легче было работать над собственными фильмами. Преемственность, говорите? У меня есть один аниматор на студии, и я ему уже двадцать лет талдычу, чтобы он приходил на работу рано утром. И до сих пор он не может вставать утром рано. Как можно научить людей чему-то?



- У вас нет ощущения, что вы никому не сможете передать свой уникальный опыт и он уйдет вместе с вами?



- В Японии мало людей, которым по-настоящему интересна настоящая анимация, а не 3D.



- А почему вы предпочитаете традиционную анимацию модной ныне в США анимации 3D?



- Не привлекает меня этот визуальный стиль. (Смущенно смеется.) - Слишком уж много технологий вместе с ним пришло в кинематограф. А мне нужны только бумага и карандаш.



- Но ведь вы, кажется, близко дружите с Джоном Лассетером, главой студии Pixar (производители мультфильмов "История игрушек", "Приключения Флика", "Корпорация монстров", "В поисках Немо", "Суперсемейка" и др. - Газета). Расхождение во взглядах не мешает вашим отношениям?



- Я его не учил снимать фильмы в 3D, и он меня не соблазняет снимать фильмы в 3D, так что никаких проблем. Мы работаем на разных территориях. Джон молодец, он настоящий трудоголик. Я только за его здоровье беспокоюсь.



- Почему это?



- Работает слишком много. Я, к примеру, сейчас приехал в Венецию вместе с женой, но обычно мы практикуем полное разделение обязанностей: я тружусь день и ночь, она занимается домом и детьми. А Джон Лассетер беспрестанно работает, но он еще и прекрасный отец и заботливый муж, он занимается социальной деятельностью, у него полным-полно хобби... В общем, все это раз в пять превосходит мои собственные возможности.



- Вы тоже находите время заниматься помимо кино архитектурой, а еще пишете стихи, не так ли?



- А это уже мои хобби, не работа. Есть у меня и другие хобби, но о них я лучше и говорить вам не буду (смеется).



- А о том, что для вас важнее всего в анимации, скажете?



- Анимация - это когда ты берешь карандаш и несколько листов бумаги и начинаешь рисовать линию за линией. Причем не потому, что хочешь изобразить что-то определенное, а потому, что в процессе рисования открываешь что-то новое и совершенно неожиданное. Эти маленькие открытия - самое важное в анимации. Сам творческий процесс в ней интересней всего. В нем ничего не может быть решено заранее. Предположим (берет в одну руку зажигалку, а в другую пластиковый стакан, и демонстрирует), один персонаж должен проделать некоторый путь, приближаясь ко второму. Мы знаем, что его движение начнется здесь, а закончится именно там. Таким образом, оживляя эти движения, мы заранее знаем, какими они будут и каким будет направление. Но есть и другой способ преодолеть это расстояние! Может, изменить раскадровку, и персонаж будет двигаться по иной траектории и вообще - в другую сторону?

Есть разные дороги и разные возможности, которые открывает анимация. А предсказуемость всегда делает ее скучной. Конечно, я рисую раскадровки и подробнейшим образом обсуждаю их с командой аниматоров, но нередко потом я проверяю проделанную работу на свежую голову и вдруг осознаю, что совершил ту или иную ошибку. Даже одно маленькое движение может стать ошибкой. В 3D это влетело бы в копеечку.

Анимация - это не то, когда ты берешь карандаш и рисуешь ровную, правильную линию. Анимация - когда ты пытаешься отыскать ту линию, которая скрыта внутри тебя самого. Если, беря в руки карандаш, ты собираешься использовать только ум, только рассудок, результат не может получиться удачным. Так работает, увы, 90% аниматоров. Но есть и те, кому удается оживить свое подсознание. Среди молодых их совсем немного - они слишком уж увлечены виртуальной реальностью.



- Когда вы беретесь за новый проект, он начинается с образов или все-таки с истории, с сюжета?



- С образов. Потом уже они диктуют сюжет. Я пытаюсь подстроить его под образы, которые рождаются в моей голове, а он не подстраивается, и это делает мои фильмы такими странными.



- То есть ваш принцип - полная непредсказуемость?



- В сущности, да. Начиная работать, никогда не знаешь, что получится в итоге.



- Сейчас вы работаете над чем-то новым и непредсказуемым?



- Я работаю над тремя короткими мультфильмами, которые будут показаны только в одном месте - в музее моей студии "Гибли" в Токио, настоящем храме анимации. Эти фильмы мы снимали весь последний год. Так что продюсеры уже стали тревожиться, правильно ли они вложили деньги... Я думаю, правильно (смеется).



- А продюсеры не боятся вкладывать деньги в ваши фильмы?



- Ну, как правило, они коммерчески успешны, так что бояться нечего.



- Инвестиции, наверное, не маленькие?



(На вопрос неожиданно отвечает продюсер, до сих молчаливо присутствовавший при разговоре, наверняка единственным известным английским словом.) - Yes!



- О чем эти новые мультфильмы?



- Мой любимый - о водном пауке, который влюбляется в водоножку, выбирается на поверхность и там с ним приключается ряд непредвиденных историй. Такие пауки на самом деле в Японии существуют, один вид во всем мире. Как-то я узнал об их существовании, это запало мне в память - и вот, уже и фильм готов.



- Вас часто сравнивают с Уолтом Диснеем. Как вы оцениваете его ранние классические работы, такие как "Белоснежка", "Пиноккио", "Фантазия"?



- А можно, я на этот вопрос не буду отвечать (смеется)? Вот как скажу: увидев их, я был впечатлен, но сразу понял, что не хочу делать такие фильмы.



- А как вам Тим Бертон? Он тут в Венеции показал свой "Труп невесты".



- Кто? Тим Бертон? (Долгая пауза.) Кажется, никогда такого не видел.



- Вам важно, чтобы ваш зритель испытывал сильные эмоции, когда смотрит ваш фильм?



- Безусловно. Не знаю, как у вас, а у нас в Японии есть такое выражение - "волосы дыбом". Я бы хотел, чтобы ощущения от фильмов были именно такими - очень сильными, чтобы волосы поднимались на голове.



- Принято считать, что для того чтобы всю жизнь снимать мультфильмы, надо быть вечным ребенком...



- Да вы что! Посмотрите на меня: я же уже старик.

11.09.2005 / Антон Долин, Венеция

Материал опубликован в "Газете" №171 от 12.09.2005г.

И вместо автографа нарисовал вот это.

С ума сойти...

Отправляюсь искать новый мультик Миядзаки - "Ходячий замок"! Уверена - очередной Шедевр...

И снова ночь, и снова я здесь.

Соскучилась по такому роду деятельности. Утром в университет идти, а я ещё ничего не сделала. Да и не хочу делать.

Как-то странно получается – у меня вроде как две жизни.



Первая – та, которую могут видеть все. Все знают, какая Абруха старательная студентка, такое вот положительное и очень надёжное создание, которое выполнит любую работу… А между тем, я устала. Если бы можно было все вернуть, я бы не стала так уж надрываться ради вещей, которые ничего не стоят в этом мире. А теперь уже просто остановиться не могу. Хочу этот чёртов красный диплом, ещё как хочу! Дело принципа. Дело амбиций. Это похоже на чемпионский спринт на Олимпийских играх – до финиша пять метров и остановиться – значит проиграть. Я бегу и понимаю, что ноги дико болят, и если я сейчас не остановлюсь, травма неизбежна. А может, и необратима. Но, черт возьми, ПЯТЬ МЕТРОВ! Я уже не могу остановиться. Просто не могу…



Вот и сейчас. Сижу за компьютером, слушаю музыку и шум дождя, доносящийся из открытого окна, и понимаю, что пора спать. Я физически спать хочу. А морально – сопротивляюсь. Маленький бунт сознания. Просто не хочу, чтобы в моей жизни было только то, что делается по указке власть имущих. И если уже не спать по ночам, то не только потому, что домашнее задание на моем факультете не укладывается в рамки, которые мозг может воспринимать безболезненно и безропотно. Возможность выбора позволяет чувствовать себя свободной. А я очень свободолюбивая. Так что сегодня ночью я выбираю творческое бодрствование.



Вторая – та, о которой знают только близкие друзья. Они видят совсем другую Абракадаббру – ту, которая мечтает о чём-то хорошем, добром и красивом. Ту, которая в поисках чего-то стоящего забредала в такие дебри, что сама не знает, как у нее получилось выбраться. Зато знает теперь, с чем сравнивать. И знает, куда ей больше никогда не будет пути – куда она и сама себя не пустит. Такая Абракадаббра смотрит в ночное небо, видит звёзды и вспоминает, как ей сказали, что их там ровно столько, сколько она хочет. Непривыкшая верить, она почему-то верит человеку, который это сказал. Может, потому, что они слишком похожи? А может, потому, что она заново учится ходить по земле – только теперь с высоко поднятой головой. Все равно когда-то придётся кому-нибудь поверить. Лучше научиться это делать сейчас.



Такая Абракадаббра всю свою жизнь была одинока. У неё даже была теория о лишних людях – тех, у которых нет предназначения, нет половинки. Лишние люди – неприкаянные души, которые бродят всю жизнь по свету, пытаясь найти свое место под солнцем, и слишком поздно понимают, что нет такого места.

Представляете, каково было так жить? Считать, что ты – ошибка Провидения? Не-а, не представляете, разве что только сами такое пережили.



Но она оказалась более крепким орешком, чем она сама думала, - и за уши вытащила себя из болота, когда на поверхности остались уже только полные боли глаза. Она заставила себя посмотреть на мир по-другому. Запретила себе крамольные мысли о лишних людях и глубоко вдохнула воздух, полный свободы. Свободы от своих сомнений.



Вот такая Абракадаббра, которая знает, какова на вкус болотная жижа, знает теперь, как сделать правильный выбор. А те, кто знает только первую, и не подозревают, как она сходила с ума от одиночества и печали. И все равно продолжала работать, как ломовая лошадь. Все сильнее замыкалась в себе. Перестала радоваться жизни.



Ох, пишу это все, сама не знаю, зачем. Может, просто слишком долго эта боль хранилась в душе под семью печатями. Теперь, когда я со всем этим справилась, нужно распрощаться с летописью горестей моих и начать новую – летопись радостей.



Знаете, что забавно? Я чувствую в себе силы помочь одному хорошему человеку, который чувствует тот самый холод одиночества, который мучил меня столько лет.

И как же это, чёрт возьми, ЗДОРОВО!!!!!!!

Уже третий день, как я прибыла на место зимовки. И поняла ещё кое-что: НИКОГДА, НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ БУДУ СТРОИТЬ БОЛЬШИХ ПЛАНОВ. А всё почему? Да потому что если ты запланируешь тысячу вариантов, случится так, что ни один из них не произойдёт. С неба свалится какая-то гадость, предусмотренная в тысяча первом варианте, на который у тебя то ли времени, то ли фантазии не хватило.

План первый: пить поменьше пива.

Где облажалась: забыла, что у друзей таких планов нет. А кто мне покажет сумасшедшего, который с друзьями-химиками пьёт апельсиновый сок?



План второй: провести интернет в общагу.

Где облажалась: прямо на проходной меня ждало веселенькое объявление, которое раааааааааадостно так предупреждало студентов о том, что наши власти в кои-то веки решили взяться за ремонт крыши, о чём до этого никто и не помышлял. Всех, у кого проведена сеть, почти вежливо попросили до второго числа подключение устранить, иначе его брутально обрежут.



План третий: поставить на любименький комп DVD-пишущий CD-ROM.

Где облажалась: ни болтиков, которыми надобно эту коробушку прикручивать, ни драйвера в комплекте не оказалось. Так мне и надо - село неасфальтированное, лучше разбираться в железках буду.



План четвёртый: найти свободное время во время учёбы.

Где облажалась: прямо возле доски с расписанием. Не знаю, какое у меня было лицо, когда я узрела, ЧТО меня ожидает в ближайшие девять месяцев, но это было впечатляюще. Здравствуйте, учебники, прощайте, посиделочки! Виват!



План пятый: всегда и при любых обстоятельствах быть настроенной на позитив.

Где облажалась: смотри пункты 1-4.

Нет, ну последний пункт, конечно, можно рассматривать с разных точек зрения. Если с глобальной - разве это проблемы по сравнению с бедами голодающих в Замбии? Разве можно расстраиваться из-за такой ерунды, как наличие в расписании в больших количествах фамилии преподавателя, которого боишься с первого курса, как огня? Хотя - в Замбии теперь Анджелина Джоли есть, уже меньше народу голодает.

Но если с локальной - своя рубашка ближе к телу. Я не Анджелина Джоли и не мать Тереза. Я - человек, личность, преисполненная здорового эгоизма, что значит - МОИ проблемы, пусть маленькие, меня заботят гораздо больше, чем проблемы голодающих в Замбии. А проблемы есть у каждого, дело в том, справляется человек с ними или нет.

Я-то справлюсь.

Обязательно справлюсь.

НО сейчас мне очень грустно оттого, что я позволила себе забыть - не всё в этом мире можно контролировать, и к этому нужно быть готовым. А я расслабилась. Думала - ну, теперь всё будет просто шик! Ан нет. Всё будет также, как и раньше. Только теперь я не боюсь ничего. Ни расписания, ни преподавателей, ни чего-либо ещё. Я знаю, что многого стою и ещё посочувствую голодающим в Замбии. У них есть только Анджелина Джоли, а у меня есть целая я. И мои друзья, которые не будут постоянно лакать пиво так, как мы это делали вчера, так что алкоголизм мне не светит. А ещё есть родные мои, которым Анджеина в подмётки не годится.

Вот так!

Всё-таки, человек - животное социальное.

Поразительно быстро привыкает к комфорту.

Сто лет не было у меня интернета, и ещё сто не было бы, если бы не любимый старший братик, любезно предоставивший мне на растерзание свой личный компутер. Но вот незадача - пришлось уехать! А как же интернет?! ТРИ ДНЯ ТЕРПЕТЬ?! Ах, совесть, я знаю, ты разговорчива, но в данном случае я тебя даже слушать не стану. Ты переоцениваешь мои способности.

И вот, конечно, я пришла.

Конечно, наведалась в любимое сообщество.

И пришла к выводу, что мне в интернет-клубе НЕУДОБНО! Хотя три года чудесно справлялась и горя не знала. Меня БЕСИТ, что всё грузится слишком медленно. Меня РАЗДРАЖАЕТ, что каждую картинку приходится открывать отдельно. Мне НЕ НРАВИТСЯ, что в зале целая куча посторонних людей, которые громко разговаривают, смеются и ещё громче ДЫШАТ! А ведь три года ни один из этих пунктов меня нисколечко не беспокоил. Откидываюсь на спинку ужасно неудобного стула, морщусь от громогласного звона холодного оружия, доносящегося из компутера администратора, смотрящего очередной американский исторический болкбастер, и провожу тщательный анализ происходящего.

Долго думаю.*ПОЧТИ ТАК ЖЕ ДОЛГО, КАК ЭТОТ АРИФМОМЕТР ГРУЗИТСЯ!!! *

И прихожу к выводу, что всё в клубе по-прежнему. Точно так же, как всегда. Просто я уже привыкла к другому, более комфортному зависанию в сети.

Забавно...

Ну, вот. 14 августа наступило. А это значит, сегодня уезжаю. Ненадолго, на 3 дня всего, но здесь важно другое. Это первый звоночек, возвещающий о том, что кончается лето. А я так не хочу, чтобы оно кончалось. Честное слово, летом мне жить легче. Само время года – как метафора. Всё живёт, поёт, радуется! А осень…

Хотя с другой стороны, по студенческой своей обители я тоже соскучилась. Там ещё пока никого нет, приеду, разведу такой бардак, какой мне захочется, нарочно не буду мыть посуду сразу после еды и слушать музыку буду такую, какой душа попросит, на предельной громкости. Детство? Детство, конечно! Я упиваюсь теми недолгими моментами, когда мне удаётся побыть балованным капризным ребёнком. Наслаждаюсь! Испиваю до дна!

Жаль, получается редко.

Не хочу осень!!!

Примерно так же, как осень, я не люблю воскресенья. Воскресенье идёт прямо перед понедельником, а здесь комментарии не нужны. Субботу же я раньше очень любила – ну, пока наш весёлый деканат не выдал потрясающую хохму и не вывесил шестидневное расписание. Теперь придётся менять предпочтения, поскольку выходными у нас теперь вдруг оказались воскресение и понедельник. Надо же…

Вспоминаю, что я теперь старожил в нашем студенческом дурдоме. Многие мои друзья-товарищи выпустились и уехали, и пусто теперь на нашем дружном когда-то блоке. Уехали все парни. И грустно вовсе не потому, что мне не хватает мужского внимания. Просто мужики – они везде мужики! И среди мужчин бывают мужики и бабы. Наших пацанов я в общем расценивала как мужиков. Было о чём поговорить. Было о чём помолчать. Сколько пива вместе выпили… А теперь придётся молоток и гвозди покупать, воспитывать вновь прибывшую абитуру и пить пиво с девчонками – такими же древними, как и я, хе-хе.

Там – самое моё любимое место на земле.

Мой балкон.

Когда светит солнце, я выхожу туда, сажусь на ступеньки пожарной лестницы и, зажмурившись, подставляю ласковым лучам лицо – пусть щекочут. Два года выводила веснушки, а потом плюнула и стала считать их особым знаком отличия, как будто солнце так отмечает людей, которых оно любит.

Когда идёт дождь, мне бывает очень грустно. Тогда я надеваю старую кофту брата, которую обожаю точно так же, как все мужские вещи, и выхожу, чтобы поплакать вместе с дождём. Вообще в общежитии, тем более студенческом, очень сложно побыть в одиночестве. Иногда просто не хочется видеть никого и ничего - просто забиться в угол, чтобы никто не трогал. Ан нет! Не получается. И только на балконе чувствуешь себя немного… как бы сказать… отдалённым от всей этой суеты.

Если идёт снег, на балконе медленно, но верно вырастают целые сугробы! На ступеньках не посидишь, зато как здорово смотреть на заиндевевшие деревья и низкое зимнее небо! Честное слово, если ночь выдаётся морозная, звёзды почти можно потрогать руками…

На наружной стенке общаги я пишу чёрным лаком для ногтей свою летопись. Там только две записи, но они значат для меня необъяснимо много. Одна – о Саше. Мне казалось, там ему будет удобнее увидеть её оттуда, где он сейчас. Другая – обо мне. О моей жизни. О моих непрекращающихся поисках прекрасного на земле. Это куплет из простой, как дверь, песни Чижа. Но я люблю Чижа именно за ту простоту, с которой он поёт о самых сложных, самых запутанных вещах, которые есть в человеческой жизни.







Разве можно об этом сказать лучше?

Если там когда-нибудь появится третья запись, она будет о счастье. Когда я пойму, что это такое, я завершу балконную летопись.

Эх… люблю я свою общагу. Жаль только, что всё в ней напоминает кое о чём, что я с таким трудом забыла и не хочу воскрешать. К сожалению, призраки живут не только в опере. В сердце каждого человека хоть один призрак, да есть. Призрак прошлого.

Но я не хочу грустить. Не хочу и не буду, а поэтому оставлю эту тему. Прошлому нет места в настоящем.

Итак, завтра в поезд!

Как всегда, поворочаюсь в душном вагоне как-нибудь (патологически не могу спать в поезде, если уезжаю из дома, на обратном пути таких проблем почему-то не возникает), наведаюсь в университет, потом просто поброжу по городу. В кино схожу . Буду вдыхать другой, не похожий на здешний, воздух. Буду стоять на балконе, раскинув руки, и слушать ветер – а вдруг расскажет что-нибудь? Буду пить оставшиеся летние дни большими глотками, чтобы всю зиму потом помнить, каковы они на вкус. Не хочу ничего упускать!

УРА! НАШЛА! Выкладываю:



-------------------------------------------------------------------------------------------------------

Как бы рассказали "Красную шапочку"...



Эдгар По

На опушке старого, мрачного, обвитого в таинственно-жесткую вуаль леса, над которым носились темные облака зловещих испарений и будто слышался фатальный звук оков, в мистическом ужасе жила Красная Шапочка.



Эрнест Хемингуэй

Мать вошла, она поставила на стол кошелку. В кошелке было молоко, белый хлеб и яйца.

- Вот, - сказала мать.

- Что? - спросила ее Красная Шапочка.

- Вот это, - сказала мать, - отнесешь своей бабушке.

- Ладно, - сказала Красная Шапочка.

- И смотри в оба, - сказала мать, - Волк.

- Да.

Мать смотрела, как ее дочь, которую все называли Красной Шапочкой, потому что она всегда ходила в красной шапочке, вышла и, глядя на свою уходящую дочь, мать подумала, что очень опасно пускать ее одну в лес; и,

кроме того, она подумала, что волк снова стал там появляться; и, подумав это, она почувствовала, что начинает тревожиться.



Ги де Мопассан

Волк ее встретил. Он осмотрел ее тем особенным взглядом, который опытный парижский развратник бросает на провинциальную кокетку, которая все еще старается выдать себя за невинную. Но он верит в ее невинность не более ее самой и будто видит уже, как она раздевается, как ее юбки падают одна за другой и она остается только в рубахе, под которой очерчиваются сладостные формы ее тела.



Оноре де Бальзак

Волк достиг домика бабушки и постучал в дверь. Эта дверь была сделана в середине 17 века неизвестным мастером. Он вырезал ее из модного в то время канадского дуба, придал ей классическую форму и повесил ее на

железные петли, которые в свое время, может быть, и были хороши, но ужасно сейчас скрипели. На двери не было никаких орнаментов и узоров, только в правом нижнем углу виднелась одна царапина, о которой говорили, что ее сделал собственной шпорой Селестен де Шавард - фаворит Марии Антуанетты и двоюродный брат по материнской линии бабушкиного дедушки Красной Шапочки . В остальном же дверь была обыкновенной, и поэтому не следует останавливаться на ней более подробно.



Эрих Мария Ремарк

Иди ко мне, - сказал Волк.

Красная Шапочка налила две рюмки коньяку и села к нему на кровать. Они вдыхали знакомый аромат коньяка . В этом коньяке была тоска и усталость - тоска и усталость гаснущих сумерек. Коньяк был самой жизнью.

- Конечно, - сказала она. - Нам не на что надеяться. У меня нет будущего.

Волк молчал. Он был с ней согласен.



Виктор Гюго

Красная Шапочка задрожала. Она была одна. Она была одна, как иголка в пустыне, как песчинка среди звезд, как гладиатор среди ядовитых змей, как сомнабула в печке...



Джек Лондон

Но она была достойной дочерью своей расы; в её жилах текла сильная кровь белых покорителей Севера. Поэтому, и не моргнув глазом, она бросилась на волка, нанесла ему сокрушительный удар и сразу же подкрепила его одним классическим апперкотом. Волк в страхе побежал. Она смотрела ему вслед, улыбаясь своей очаровательной женской улыбкой.



Ярослав Гашек

- Эх, и что же я наделал? - бормотал Волк. - Одним словом обделался.



Оскар Уаильд

Волк. Извините, Вы не знаете моего имени, но...

Бабушка. О, не имеет значения. В современном обществе добрым именем пользуется тот, кто его не имеет. Чем могу служить?

Волк. Видите ли... Очень сожалею, но я пришел, чтобы Вас съесть.

Бабушка. Как это мило. Вы очень остроумный джентльмен.

Волк. Но я говорю серьёзно.

Бабушка. И это придаёт особый блеск Вашему остроумию.

Волк. Я рад, что Вы не относитесь серьёзно к факту, который я только что Вам сообщил.

Бабушка. Нынче относиться серьёзно к серьёзным вещам - это проявление дурного вкуса.

Волк. А к чему мы должны относиться серьёзно?

Бабушка. Разумеется к глупостям. Но Вы невыносимы.

Волк. Когда же Волк бывает несносным?

Бабушка. Когда надоедает вопросами.

Волк. А женщина?

Бабушка. Когда никто не может поставить её на место.

Волк. Вы очень строги к себе.

Бабушка. Рассчитываю на Вашу скромность.

Волк. Можете верить. Я не скажу никому ни слова (съедает её).

Бабушка. (из брюха Волка). Жалко, что Вы поспешили. Я только что собиралась рассказать Вам одну поучительную историю.



Мураками

"В бабушкиной избушке со стороны двери стояла койка. На койке лежал Человек-Волк. Наполовину прикрыв глаза, он смотрел куда-то в одну точку в пространстве. Из старого кассетника у кровати звучали "Beach Boys", концертная запись 1969 г. Красная Шапочка развязала узелок и стала извлекать из него мамины гостинцы. На стол были выставлены полные тарелки с заправленной уксусом сырой рыбой, прозрачным бульоном, яичным супом, соленой макрелью и солеными баклажанами домашнего посола, супом из корней кувшинки с соевым соусом, кашей с грибами, мелко нарезанной маринованной редькой, посыпанной солью с кунжутом. Все было приправлено в меру, на кансайский манер".



Габриэль Гарсиа Маркес(о, да, и мой любимый Маркес тоже!)

Пpойдет много лет, и Волк, стоя у стены в ожидании pасстpела, вспомнит тот далекий вечеp когда Бабушка съела столько мышьяка с тоpтом, сколько хватило бы, чтобы истpебить уйму кpыс. Hо она как ни в чем не бывало теpзала pояль и пела до полуночи. Чеpез две недели Волк и Кpасная Шапочка попытались взоpвать шатеp несносной стаpухи. Они с замиpанием сеpдца смотpели, как по шнуpу к детонатоpу полз синий огонек. Они оба заткнули уши, но зpя, потому что не было никакого гpохота. Когда Кpасная Шапочка осмелилась войти внутpь, в надежде обнаpужить меpтвую Бабушку, она увидела, что жизни в ней хоть отбавляй: стаpуха в изоpванной клочьями pубахе и обгоpелом паpике носилась туда-сюда, забивая огонь одеялом.

-----------------------------------------------------------------------

Лично я в полнейшем восторге!

О скитаниях вечных и о Земле. Сейчас задумалась – а почему именно эта фраза? Так называется этот дневник, который может увидеть любой. Так я определяю тему разговора, если говорить приходится обо всём. А я люблю говорить обо всём. О скитаниях вечных и о Земле.

Так называется рассказ одного из моих любимых писателей – Рэя Брэдбери. Стоит в маминой библиотеке толстая потрёпанная книжка, покрывается пылью, страницы желтеют. И даже я редко вспоминаю, что есть в этой книжке рассказ обо всём и обо всех. Рассказ о каждом, кто когда-либо дышал в этом мире.

Каждый, кто достаточно глуп, чтобы задуматься о смысле своего существования, становится на этот изнуряющий путь – путь вечного скитания. Потому что никогда и никто ещё не отвечал на этот вопрос ПРАВИЛЬНО. Может быть, потому, что нет правильного ответа. Здесь не конечный результат важен, как в математике – «нет корней». Здесь важно увидеть, что раскрывается уму человеческому в процессе поиска этих самых корней. Каждый шаг на этом пути – огромный жизненный опыт.

Важно чувствовать. Один мой знакомый отказался от чувств. Он боялся, что его обидят, спрятался в железный панцирь и никого к себе в сердце не пускает. Несчастный человек, я только недавно это поняла. Как много он уже успел потерять! Я сама чуть не совершила ту же ошибку, но вовремя осознала, что нужно вздохнуть полной грудью и с распростёртыми объятиями встречать всё, что посылает нам судьба. За болью будет, обязательно будет счастье. Верить, верить беззаветно, без «но» и «вдруг» - только к смелым удача приходит! Вы знаете людей, которым всегда везёт? Я знаю. У них тоже не всё хорошо – они ведь практически не умеют ценить то, что у них есть. Диалектика души – это её основная составная, только благодаря ей мы и остаёмся людьми. Каждый рождается с душой, только если никак не стремиться к новым горизонтам, если топтаться на месте и довольствоваться этим – душа плесенью покрывается. Какой бы светлой она ни была изначально.

И всегда, во все времена люди были одинаковые. Они так же учились ходить по свету, как дети – по земле. И ошибки и безрассудства – всё всегда было! Просто относились к ним по-другому. Да и цели были разные. У нас есть целая история человечества, чтобы, внимательно прочитав, какие глупости вытворяли наши предки, творить свои собственные. Ведь, повторяю, только те, кто достаточно глуп, задумываются о смысле существования.

Обожаю милые, восхитительные глупости! Мы глупеем, когда любим, глупеем, когда счастливы, глупеем, когда вспоминаем детство. Да ради таких вот глупостей и стоит жить. Для них всегда нужно находить время и силы в бесконечном потоке дней человеческих. Потому что каждый день должен быть прожит, как последний. Счастье нельзя откладывать на завтра, его нужно искать во всем.

Чёрт, какой же я становлюсь мудрой, когда рассуждаю о глупостях, а? Вот-вот белая борода вырастет, хе-хе.

Я люблю ночь. Не знаю, когда все ложатся спать, ты остаёшься наедине со своими мыслями и даже начинаешь с ними лучше ладить. Ну, по крайней мере, в моём случае всё именно так. Иногда я запутываюсь в своём мироощущении, как рыба в сети. А иногда всё становится кристально ясно. Как раз такой момент и случился буквально пару недель назад. Кончилась затяжная депрессия, длившаяся с перерывами с 16 лет. Всё прошло. Оказалось, что солнце светит для меня так же ярко, как для других. Просто нужно уметь замечать, когда кто-то тебе улыбается, и улыбнуться в ответ. Думала ли я, гадала ли я, что стану упрямой оптимисткой, а? Но ведь стала же. Наперекор, представляете, самой себе! Такой скромный фактик, подтверждающий, как много зависит от человека, а не от обстоятельств.

Не знаю, что именно я хотела сказать, когда начинала эту запись, и ещё меньше понятия имею о том, удалось ли мне это. Но… что ж, ещё одна ночь прожита в раздумьях о скитаниях вечных и о Земле. Помещаю здесь и сам рассказ, чтобы не пришлось разбирать стопки пыльных книг в нашей ремонтирующейся квартире…



Рэй Брэдбери

О скитаньях вечных и о Земле

читать дальшеСемьдесят лет кряду Генри Уильям Филд писал рассказы, которых никто никогда не печатал, и вот однажды в половине двенадцатого ночи он поднялся и сжег десять миллионов слов. Отнес все рукописи в подвал своего мрачного старого особняка, в котельную, и швырнул в печь.

- Вот и все, - сказал он и, раздумывая о своих напрасных трудах и загубленной жизни, вернулся в спальню, полную всяческих антикварных диковинок, и лег в постель. - Зря я пытался изобразить наш безумный мир, это была ошибка. Год 2257-й, ракеты, атомные чудеса, странствия к чужим планетам и двойным солнцам. Кому же это под силу! Пробовали-то все. И ни у одного современного автора ничего не вышло.

Космос слишком необъятен, думал он. Межзвездные корабли слишком быстры, открытия атомной науки слишком внезапны. Но другие с грехом пополам все же печатались, а он, богатый и праздный, всю жизнь потратил впустую.

Целый час он терзался такими мыслями, а потом побрел через ночные комнаты в библиотеку и зажег фонарь. Среди книг, к которым полвека никто не прикасался, он наудачу выбрал одну. Книге минуло три столетия, ветхие страницы пожелтели, но он впился в эту книгу и жадно читал до самого рассвета...

В девять утра Генри Уильям Филд выбежал из библиотеки, кликнул слуг, вызвал по телевизору юристов, друзей, ученых, литераторов.

- Приезжайте сейчас же! - кричал он.

Не прошло и часу, как у него собралось человек двенадцать; Генри Уильям Филд ждал в кабинете - встрепанный, небритый, до неприличия взбудораженный, переполненный каким-то непонятным, лихорадочным весельем. Высохшими руками он сжимал толстую книгу и, когда с ним здоровались, только смеялся в ответ.

- Смотрите, - сказал он наконец, - вот книга, ее написал исполин, который родился в Эшвиле, штат Северная Каролина, в тысяча девятисотом году. Он давно уже обратился в прах, а когда-то написал четыре огромных романа. Он был как ураган. Он вздымал горы и вбирал в себя вихри. Пятнадцатого сентября тысяча девятьсот тридцать восьмого года он умер в Балтиморе, в больнице Джона Хопкинса, от древней страшной болезни - пневмонии, после него остался чемодан, набитый рукописями, и все карандашом.

Собравшиеся посмотрели на книгу.

"Взгляни на дом свой, ангел".

Старик Филд выложил на стол еще три книги: "О времени и о реке", "Паутина и скала", "Домой возврата нет".

- Их написал Томас Вулф, - сказал он. - Три столетия он покоится в земле Северной Каролины.

- Неужели же вы созвали нас только затем, чтобы показать книги какого-то мертвеца? - изумились друзья.

- Нет, не только! Я созвал вас, потому что понял: Том Вулф - вот кто нам нужен! Вот человек, созданный для того, чтобы писать о великом, о Времени и Пространстве, о галактиках и космической войне, о метеорах и планетах. Он любил и описывал все вот в таком роде, величественное и грозное. Просто он родился слишком рано. Ему нужен был материал поистине грандиозный, а на Земле он ничего такого не нашел. Ему следовало родиться не сто тысяч дней назад, а сегодня.

- А вы, боюсь, немного опоздали, - заметил профессор Боултон.

- Ну, нет! - отрезал старик. - Я-то не дам действительности меня обокрасть. Вы, профессор, ставите опыты с путешествиями во времени. Надеюсь, вы уже в этом месяце достроите свою машину. Вот вам чек, сумму проставьте сами. Если понадобятся еще деньги, скажите только слово. Вы ведь уже путешествовали в прошлое?

- Да, на несколько лет назад, но не на столетия...

- А мы добьемся столетий! И вы все, - он обвел присутствующих неистовым, сверкающим взором, - будете помогать Боултону. Мне необходим Томас Вулф.

Все ахнули.

- Да-да, - подтвердил старик. - Вот что я задумал. Вы доставите мне Вулфа Сообща мы выполним великую задачу, полет с Земли на Марс будет описан так, как способен это сделать один лишь Томас Вулф!

И все ушли, а Филд остался со своими книгами, он листал ветхие страницы и, кивая, бормотал про себя.

- Да, да, конечно! Том - вот кто нам нужен. Том - самый подходящий парень для этого дела.

Медленно влачился месяц. Дни упорно не желали расставаться с календарем, нескончаемо тянулись недели, и Генри Уильям Филд готов был взвыть от отчаяния.

На исходе месяца он однажды проснулся в полночь. Трезвонил телефон. В темноте Филд протянул руку.

- Слушаю.

- Говорит профессор Боултон.

- Что скажете?

- Я отбываю через час.

- Отбываем? Куда? Вы что, бросаете работу? Это невозможно!

- Позвольте, мистер Филд Отбываю - это значит отбываю.

- Так вы и вправду отправляетесь?

- Через час.

В тысяча девятьсот тридцать восьмой? Пятнадцатое сентября?

- Да.

- Вы точно записали дату? Вдруг вы прибудете, когда он уже умрет? Смотрите не опоздайте! Постарайтесь попасть туда загодя, скажем, за час до его смерти.

- Хорошо.

- Я так волнуюсь, насилу держу в руках трубку. Счастливо, Боултон! Доставьте его сюда в целости и сохранности.

- Спасибо, сэр. До свидания.

В трубке щелкнуло.

Генри Уильям Филд лежал без сна, ночь отсчитывала минуты. Он думал о Томе Вулфе как о давно потерянном брате, которого надо поднять невредимым из-под холодного могильного камня, возвратить ему плоть и кровь, горение и слово. И всякий раз он трепетал при мысли о Боултоне - о том, кого ветер Времени уносит вспять, к иным календарям, к иным лицам.

"Том, - в полудреме думал он с бессильной нежностью, словно старик отец, взывающий к любимому, давно потерянному сыну - Том, где ты сейчас? Приходи, мы тебе поможем, ты непременно должен прийти ты нам так нужен! Мне это не под силу, Том, и никому из нас, теперешних, не под силу. Раз уж я сам не могу с этим справиться, так хоть помогу тебе. У нас ты можешь шутя играть ракетами, Том, вот тебе звезды - пригоршни цветных стеклышек. Бери все, что душе угодно, у нас все есть. Тебе придутся по вкусу наше горение и наши странствия - они созданы для тебя. Мы, нынешние, - жалкие писаки, Том, я всех перечел, и ни один тебя не стоит. Я одолел многое множество их сочинений, Том, и нигде ни на миг не ощутил Пространства - для этого нужен ты! Дай же старику то, к чему он стремился всю жизнь, ведь Бог свидетель, я всегда ждал, что сам ли я или кто другой напишет наконец поистине великую книгу о звездах, - и ждал напрасно. Каков ты ни есть сегодня ночью, Том Вулф, покажи, на что ты способен. Эту книгу ты готовился создать. Критики говорят - эта прекрасная книга уже сложилась у тебя в голове, но тут жизнь твоя оборвалась. И вот выпал случай, Том, ты ведь его не упустишь? Ты ведь послушаешься и придешь к нам, придешь сегодня ночью и будешь здесь утром, когда я проснусь? Правда, Том?"

Веки Филда смежились, смолк язык, лихорадочно лепетавший все ту же настойчивую мольбу; уснули губы.

Часы пробили четыре.

Он пробудился ясным трезвым утром и ощутил в груди нарастающий прилив волнения. Он боялся мигнуть - вдруг то, что ждет его где-то в доме, кинется бежать, хлопнет дверью и исчезнет навеки. Он прижал руки к худой старческой груди.

Вдалеке... шаги...

Одна за другой отворялись и затворялись двери. В спальню вошли двое.

Филд слышал их дыхание. И уже различал походку. У одного мелкие аккуратные шажки, точно у паука, - это Боултон. Поступь второго выдает человека рослого, крупного, грузного.

- Том? - вскрикнул старик. Он все еще не открывал глаз.

- Да, - услышал он наконец.

Едва Филд увидел Тома Вулфа, образ, созданный его воображением, лопнул по всем швам, как слишком тесная одежка на большом не по возрасту ребенке.

- Дай я на тебя погляжу, Том Вулф! - снова и снова твердил Филд, неуклюже вылезая из постели. Его трясло. - Да поднимите же шторы, дайте на него посмотреть! Том Вулф, неужели это ты?

Огромный, плотный Том Вулф смотрел на него сверху вниз, растопырив тяжелые руки, чтобы не потерять равновесия в этом незнакомом мире. Он посмотрел на старика, обвел глазами комнату, губы его дрожали.

- Ты совсем такой, как тебя описывали, Том, только больше.

Томас Вулф засмеялся, захохотал во все горло - решил, должно быть, что сошел с ума или видит какой-то нелепый сон; шагнул к старику, дотронулся до него, оглянулся на профессора Боултона, ощупал свои плечи, ноги, осторожно покашлял, приложил ладонь ко лбу.

- Жара больше нет, - сказал он. - Я здоров.

- Конечно, здоров, Том!

- Ну и ночка! - сказал Томас Вулф. - Тяжко мне пришлось. Я думал, ни одному больному на свете не бывало так худо. Вдруг чувствую - плыву. И подумал: ну и жар у меня. Чувствую, меня куда-то несет. И подумал: все, умираю. Подходит ко мне человек. Я подумал - гонец Господень. Взял он меня за руки. Чую - электричеством пахнет. Взлетел я куда-то вверх, вижу - медный город. Ну, думаю, прибыл. Вот оно, царство небесное, а вот и врата! Окоченел я с головы до пят, будто меня держали в снегу. Смех разбирает, надо мне что-то делать, а то я окончательно решу, что спятил. Вы ведь не господь Бог, а? С виду что-то не похоже.

Старик рассмеялся.

- Нет-нет, Том, я не Бог, только прикидываюсь. Я Филд. - Он опять засмеялся. - Надо же! Я так говорю, как будто он может знать, кто такой Филд. Том, я Филд, финансовый туз, - кланяйся пониже, целуй руку. Я Генри Филд, мне нравятся твои книги. Я перенес тебя сюда. Подойди-ка.

И старик потащил Вулфа к широченному зеркальному окну.

Видишь в небе огни, Том?

- Да, сэр.

- Фейерверк видишь?

- Вижу.

- Это совсем не то, что ты думаешь, сынок. Нынче не Четвертое июля. Не как в твое время. Теперь у нас каждый день - праздник независимости. Человек объявил, что он свободен от Земли. Власть земного притяжения давным-давно свергнута. Человечество победило. Вон та зеленая "римская свеча" летит на Марс. А тот красный огонек - ракета с Венеры. И еще... видишь, сколько их? Желтые, голубые... Это межпланетные корабли.

Томас Вулф смотрел во все глаза, точно ребенок-великан, завороженный многоцветными огненными чудесами, что сверкают и кружат в июльских сумерках, и вспыхивают, и разрываются с оглушительным треском.

- Какой теперь год?

- Год ракеты. Смотри! - Старик коснулся каких-то растений, и у него под рукой они вдруг расцвели. Цветы были точно белое и голубое пламя. Они пламенели, искрились прохладными удлиненными лепестками. Венчики их были два фута в поперечнике и холодно голубели, словно осенняя луна. - Это лунные цветы, - сказал Филд. С обратной стороны Луны. - Он чуть коснулся их, и они осыпались серебряным дождем, брызнули белые искры и растаяли в воздухе. - Год ракеты. Вот тебе подходящее название, Том. Вот почему мы перенесли тебя сюда: ты нам нужен. Ты единственный человек, способный совладать с Солнцем и не обратиться в жалкую горсточку золы. Мы хотим, чтобы ты играл Солнцем, как мячом, - Солнцем и звездами. И всем, что увидишь по пути на Марс.

- На Марс? - Томас Вулф обернулся, схватил старика за плечо, наклонился, недоверчиво всматриваясь ему в лицо.

- Да. Ты летишь сегодня в шесть.

Старик поднял затрепетавший в воздухе розовый билетик и ждал, когда Том догадается его взять.

Было пять часов.

- Да-да, конечно, я очень ценю все, что вы сделали! - воскликнул Томас Вулф.

- Сядь, Том. Перестань бегать из угла в угол.

- Дайте договорить, мистер Филд, дайте мне кончить, я должен высказать все до конца.

- Мы уже столько часов спорим, - в изнеможении взмолился Филд.

Они проговорили с утреннего завтрака до полудня и с полудня до вечернего чая, переходили из одной комнаты в другую (а их была дюжина) и от одного довода к другому (а их было десять дюжин); обоих бросало в жар, и в холод. И снова в жар.

- Все сводится вот к чему, - сказал наконец Томас Вулф. - Не могу я здесь оставаться, мистер Филд. Я должен вернуться. Это не мое время. Вы не имели права вмешиваться...

- Но...

- Моя работа была в самом разгаре, а лучшую свою книгу я еще и не начал - и вдруг вы хватаете меня и переносите на три столетия вперед. Вызовите профессора Боултона, мистер Филд. Пускай он посадит меня в свою машину, какая она ни есть, и отправит обратно в тысяча девятьсот тридцать восьмой, там мое время и мое место. Больше мне от вас ничего не надо.

- Неужели ты не хочешь увидеть Марс?

- Еще как хочу! Но я знаю, это не для меня. Вся моя работа пойдет прахом. На меня навалится груда ощущений, которые я не смогу вместить в мои книги, когда вернусь домой.

- Ты не понимаешь, Том, ты просто не понимаешь.

- Прекрасно понимаю, вы эгоист.

- Эгоист? - переспросил старик. - Да, конечно, и еще какой! Ради себя и ради других.

- Я хочу вернуться домой.

- Послушай, Том...

- Вызовите профессора Боултона!

- Том, я очень не хотел тебе говорить... Я надеялся, что не придется, что в этом не будет нужды. Но ты не оставляешь мне выбора.

Старик протянул руку к завешенной стене, отдернул занавес, открыв большой белый экран, и начал вращать диск, набирая какие-то цифры; экран замерцал, ожил, огни в комнате медленно померкли - и перед глазами возникло кладбище.

- Что вы делаете? - резко спросил Вулф, шагнул вперед и уставился на экран.

Я совсем этого не хотел, - сказал старик. - Смотри.

Кладбище лежало перед ними в ярком свете летнего полдня. С экрана потянуло жарким запахом летней земли, разогретого гранита, свежестью журчащего по соседству ручья. В ветвях дерева свистела какая-то пичуга. Среди могильных камней кивали алые и желтые цветы, экран двигался, небо поворачивалось, старик вертел диск, увеличивая изображение... и вот посреди экрана выросла мрачная гранитная глыба - она растет, близится, заполняет все, они уже ничего больше не видят и не чувствуют, и в полутемной комнате Томас Вулф, подняв глаза, читает высеченные на граните слова - раз, другой, третий... И задохнувшись, перечитывает вновь, ибо это его имя:



ТОМАС ВУЛФ



и дата его рождения, и дата смерти, и в холодной комнате пахнет душистым зеленым папоротником.

- Выключите, - сказал он.

- Прости, Том.

- Выключите, ну! Не верю я этому.

- Это правда.

Экран почернел, и комнату накрыл полуночный небосвод, она стала склепом, едва чувствовалось последнее дыхание цветов.

- Значит, я уже не проснулся, - сказал Томас Вулф.

- Да. Ты умер тогда, в сентябре тысяча девятьсот тридцать восьмого.

- И не дописал книгу.

- Ее напечатали другие, они отнеслись к ней очень бережно, сделали за тебя все, что надо.

- Я не дописал свою книгу, не дописал!

- Не горюй так.

- Вам легко говорить!

Старик все не зажигал света. Ему не хотелось видеть Тома таким.

- Сядь, сынок.

Молчание.

- Том?

Никакого ответа.

- Сядь, сынок. Хочешь чего-нибудь выпить?

Вздох, потом сдавленное рычание, словно застонал раненый зверь.

- Это несправедливо, нечестно! Мне надо было еще столько сделать!

Он глухо зарыдал.

- Перестань, - сказал старик. - Слушай. Выслушай меня. Ты еще жив - так? Здесь, сейчас ты живой? Ты дышишь и чувствуешь, верно?

Томас Вулф ответил не сразу:

- Верно.

- Так вот... - В темноте Филд подался вперед. - Я перенес тебя сюда. Том, я даю тебе еще одну возможность. Лишний месяц или около того. Думаешь, я тебя не оплакивал? Я прочел твои книги, а потом увидел надгробный камень, который триста лет точили ветер и дождь, и подумал - такого таланта не стало! Эта мысль меня просто убила, поверь. Просто убила! Я не жалел денег, лишь бы найти какой-то путь к тебе. Ты получил отсрочку - правда, короткую, очень короткую. Профессор Боултон говорит, если очень повезет, мы сумеем продержать каналы Времени открытыми два месяца. Он будет держать их для тебя два месяца, но не дольше. За этот срок ты должен написать книгу, Том, ту книгу, которую мечтал написать, - нет-нет, сынок, не ту, которую ты писал для современников, они все умерли и обратились в прах, этого уже не изменить. Нет, теперь ты создашь книгу для нас, живущих, она нам очень-очень нужна. Ты оставишь ее нам ради себя же самого, она будет во всех отношениях выше и лучше твоих прежних книг... ведь ты ее напишешь, Том? Можешь ты на два месяца забыть тот камень, больницу - и писать для нас? Ты напишешь, правда. Том?

Комнату медленно заполнил свет. Том Вулф стоял и смотрел в окно - большой, массивный, а лицо бледное, усталое. Он смотрел на ракеты, что проносились в неярком вечереющем небе.

- Я сперва не понял, что вы для меня сделали, - сказал он. - Вы мне даете еще немного времени, а время мне всего дороже и нужней, оно мне друг и враг, я всегда с ним воевал, и отблагодарить вас я, видно, могу только одним способом. Будь по-вашему... - Он запнулся. - А когда я кончу работу? Что тогда?

- Вернешься в больницу, Том, в тысяча девятьсот тридцать восьмой год.

Иначе нельзя?

- Мы не можем изменить Время. Мы взяли тебя только на пять минут. И вернем тебя на больничную койку через пять минут после того, как ты ее оставил. Таким образом, мы ничего не нарушим. Все это уже история. Тем, что ты живешь сейчас с нами, в будущем, ты нам не повредишь. Но если ты откажешься вернуться, ты повредишь прошлому, а значит, и будущему, многое перевернется, будет хаос.

- Два месяца, - сказал Томас Вулф.

- Два месяца.

- А ракета на Марс летит через час?

- Да.

- Мне нужны бумага и карандаши.

- Вот они.

- Надо собираться. До свидания, мистер Филд.

- Счастливо, Том.

Шесть часов. Заходит солнце. Небо алеет, как вино. В просторном доме тишина. Жарко, но старика знобит, и вот наконец появляется профессор Боултон.

- Ну как, Боултон? Как он себя чувствовал, как держался на космодроме? Да говорите же!

Профессор улыбается.

- Он просто чудище - такой великан, ни один скафандр ему не впору, пришлось спешно делать новый. Жаль, вы не видели, что это было: все-то он обошел, все ощупал, принюхивается, как большой пес, говорит без умолку, глаза круглые, ненасытные. И от всего приходит в восторг - прямо как мальчишка!

- Дай-то Бог, дай Бог! Боултон, а вы правда продержите его тут два месяца?

Профессор нахмурился.

- Вы же знаете, он не принадлежит нашему времени. Если энергия здесь хоть на миг ослабнет, Вулфа разом притянет обратно в прошлое, как бумажный мячик на резинке. Поверьте, мы всячески стараемся его удержать.

- Это необходимо, поймите! Нельзя, чтобы он вернулся, не докончив книгу! Вы должны...

- Смотрите! - прервал Боултон.

В небо взмыла серебряная ракета.

- Это он? - спросил старик.

- Да, - сказал профессор. - Это Вулф летит на Марс.

- Браво, Том! - завопил старик, потрясая кулаками над головой. - Задай им жару!

Ракета утонула в вышине, они проводили ее глазами.

К полуночи до них дошли первые страницы.

Генри Уильям Филд сидел у себя в библиотеке. Перед ним на столе гудел аппарат. Аппарат повторял слова, написанные далеко по ту сторону Луны. Он выводил их черным карандашом, в точности воспроизводя торопливые каракули Тома Вулфа, нацарапанные за миллион миль отсюда. Насилу дождавшись, чтобы на стол легла стопка бумажных листов, старик схватил их и принялся читать, а Боултон и слуги стояли и слушали. Он читал о Пространстве и Времени, и о полете, о большом человеке в большом пути, о долгой полночи и о холоде космоса, и о том, как изголодавшийся человек с жадностью поглощает все это и требует еще и еще. Он читал, и каждое слово полно было горения, и грома, и тайны.

Космос - как осень, писал Томас Вулф. И говорил о пустынном мраке, об одиночестве, о том, как мал затерянный в Космосе человек. Говорил о вечной, непроходящей осени. И еще - о межпланетном корабле, о том, как пахнет металл и какой он на ощупь, и о чувстве высокой судьбы, о неистовом восторге, с каким наконец-то отрываешься от Земли, оставляешь позади все земные задачи и печали и стремишься к задаче куда более трудной, к печали куда более горькой. Да, это были прекрасные страницы, и они говорили то, что непременно надо было сказать о Вселенной и о человеке и о его крохотных ракетах, затерянных в космосе.

Старик читал, пока не охрип, за ним читал Боултон, потом остальные - до глубокой ночи, когда аппарат перестал писать и все поняли, что Том уже в постели, там, в ракете, летящей на Марс... наверно, он еще не спит, нет, еще долго он не уснет, так и будет лежать без сна, словно мальчишка в канун открытия цирка: ему все не верится, что уже воздвигнут огромный, черный, весь в драгоценных каменьях балаган, и представление начинается, и десять миллиардов сверкающих акробатов качаются на туго натянутых проволоках, на незримых трапециях Пространства.

- Ну вот! - выдохнул старик, бережно откладывая последние страницы первой главы. - Что вы об этом скажете, Боултон?

- Это хорошо.

- Черта с два хорошо! - заорал Филд. - Это великолепно! Прочтите еще раз, сядьте и прочтите еще раз, черт вас побери!

Так оно и шло, день за днем, по десять часов кряду. На полу росла груда желтоватой исписанной бумаги - за неделю она стала огромной, за две недели - неправдоподобной, к концу месяца - совершенно немыслимой.

- Вы только послушайте! - кричал Филд и читал вслух.

- А это?! А вот еще глава, Боултон, а вот повесть, она только что передана, называется "Космическая война", целая повесть о том, каково это - воевать в космосе. Он говорил с разными людьми, расспрашивал солдат, офицеров, ветеранов Пространства. И обо всем написал. А вот еще глава, называется "Долгая полночь", а эта - о том, как негры заселили Марс, а вот очерк - портрет марсианина, ему просто цены нет!

Боултон откашлялся.

- Мистер Филд...

- После, после, не мешайте.

- Дурные новости, сэр.

Филд вскинул седую голову.

- Что такое? Что-нибудь с Элементом Времени?

- Передайте Вулфу, пускай поторопится, - мягко сказал Боултон. - Вероятно, на этой неделе связь с Прошлым оборвется.

- Я дам вам еще миллион долларов, только поддерживайте ее.

- Дело не в деньгах, мистер Филд. Сейчас все зависит от самой обыкновенной физики. Я сделаю все, что в моих силах. Но вы его предупредите на всякий случай.

Старик съежился в кресле, стал совсем крохотный.

- Неужели вы сейчас отнимете его у меня? Он так великолепно работает! Видели бы вы, какие эскизы он передал только час назад - рассказы, наброски. Вот, вот - это про космические течения, а это - о метеоритах. А вот начало повести под названием "Пушинка и пламя"...

- Что поделаешь...

- Но если мы сейчас его лишимся, может быть, вы сумеете доставить его сюда еще раз?

- Неумеренное вмешательство в Прошлое слишком опасно.

Старик будто окаменел.

- Тогда вот что. Устройте так, чтобы Вулф не тратил ни минуты на канитель с карандашом и бумагой - пускай печатает на машинке либо диктует, словом, позаботьтесь о какой-нибудь механизации. Непременно!

Аппарат стрекотал без устали - за полночь, и потом до рассвета, и весь день напролет. Старик Филд провел бессонную ночь; едва он смежит веки, аппарат вновь оживает - и он встрепенется, и снова космические просторы, и странствия, и необъятность бытия хлынут к нему, преображенные мыслью другого человека.

"...бескрайние звездные луга космоса..."

Аппарат запнулся, дрогнул.

- Давай, Том! Покажи им!

Старик застыл в ожидании.

Зазвонил телефон.

Голос Боултона:

- Мы больше не можем поддерживать связь, мистер Филд. Еще минута - и контакт Времени сойдет на нет.

- Сделайте что-нибудь!

- Не могу.

Телетайп дрогнул. Словно околдованный, похолодев от ужаса, старик Филд следил, как складываются черные строчки:

"...марсианские города - изумительные, неправдоподобные, точно камни, снесенные с горных вершин какой-то стремительной невероятной лавиной и застывшие наконец сверкающими россыпями..."

- Том! - вскрикнул старик.

- Все, - прозвучал в телефонной трубке голос Боултона.

Телетайп помедлил, отстучал еще слово и умолк.

- Том!!! - отчаянно закричал Филд.

Он стал трясти телетайп.

- Бесполезно, - сказал голос в трубке. - Он исчез. Я отключаю Машину Времени.

- Нет! Погодите!

- Но...

- Слышали, что я сказал? Погодите выключать! Может быть, он еще здесь.

- Его больше нет. Это бесполезно, энергия уходит впустую.

- Пускай уходит!

Филд швырнул трубку.

И повернулся к телетайпу, к незаконченной фразе.

- Ну же, Том, не могут они вот так от тебя отделаться, не поддавайся, мальчик, ну же, продолжай! Докажи им, Том, ты же молодчина, ты больше, чем Время и Пространство и все эти проклятые механизмы, у тебя такая силища, у тебя железная воля. Том, докажи им всем, не давай отправить тебя обратно!

Щелкнула клавиша телетайпа.

- Том, это ты?! - вне себя забормотал старик. - Ты еще можешь писать? Пиши, Том, не сдавайся, пока ты не опустил рук, тебя не могут отослать обратно, не могут!!!

- "В", - стукнула машина.

- Еще, Том, еще!

- "...дыхании",-отстучала она.

- Ну, ну?!

- "Марса", - напечатала машина и остановилась. Короткая тишина. Щелчок. И машина начала сызнова, с новой строчки:

"В дыхании Марса ощущаешь запах корицы и холодных пряных ветров, тех ветров, что вздымают летучую пыль, и омывают нетленные кости, и приносят пыльцу давным-давно отцветших цветов..."

- Том, ты еще жив!

Вместо ответа аппарат еще десять часов кряду взрывался лихорадочными приступами и отстучал шесть глав "Бегства от демонов".

- Сегодня уже полтора месяца, Боултон, целых полтора месяца, как Том полетел на Марс и на астероиды. Смотрите, вот рукописи. Десять тысяч слов в день, он не дает себе передышки, не знаю, когда он спит, успевает ли поесть, да это мне все равно, и ему тоже, ему одно важно - дописать, он ведь знает, что время не ждет.

- Непостижимо, - сказал Боултон. - Наши реле не выдержали, энергия упала. Мы изготовили для главного канала новые реле, которые обеспечивают надежность Элемента Времени, но ведь на это ушло три дня - и все-таки Вулф продержался! Видно, это зависит еще и от его личности, тут действует что-то такое, чего мы не предусмотрели. Здесь, в нашем времени, Вулф живет - и, оказывается, Прошлому не так-то легко его вернуть. Время не так податливо, как мы думали. Мы пользовались неправильным сравнением. Это не резинка. Это больше похоже на диффузию - взаимопроникновение жидких слоев. Прошлое как бы просачивается в Настоящее...

Но все равно придется отослать его назад, мы не можем оставить его здесь: в Прошлом образуется пустота, все сместится и спутается. В сущности, Вулфа сейчас удерживает у нас только одно - он сам, его страсть, его работа. Дописав книгу, он ускользнет из нашего времени так же естественно, как выливается вода из стакана.

- Мне плевать, что, как и почему, - возразил Филд. - Я знаю одно: Том заканчивает свою книгу! У него все тот же талант и вдохновение и есть что-то еще, что-то новое, он ищет ценностей, которые превыше Пространства и Времени. Он написал психологический этюд о женщине, которая остается на Земле, когда отважные космонавты устремляются в Неизвестность, - это прекрасно написано, правдиво и тонко; Том назвал свой этюд "День ракеты", он описал всего лишь один день самой обыкновенной провинциалки, она живет у себя в доме, как жили ее прабабки - ведет хозяйство, растит детей... невиданный расцвет науки, грохот космических ракет, а ее жизнь почти такая же, как была у женщин в каменном веке. Том правдиво, тщательно и проникновенно описал ее порывы и разочарования. Или вот еще рукопись, называется "Индейцы". Тут он пишет о марсианах: они - индейцы космоса, их вытеснили и уничтожили, как в старину индейские племена - чероков, ирокезов, черноногих. Выпейте, Боултон, выпейте!

На исходе второго месяца Том Вулф возвратился на Землю. Он вернулся в пламени, как в пламени улетал, шагами исполина он пересек космос и вступил в дом Генри Уильяма Филда, в библиотеку, где на полу громоздились кипы желтой бумаги, исчерканной карандашом либо покрытой строчками машинописи; груды эти предстояло разделить на шесть частей, они составляли шедевр, созданный с невероятной быстротой, нечеловечески упорным трудом, в постоянном сознании неумолимо уходящих минут.

Том Вулф возвратился на Землю, он стоял в библиотеке Филда и смотрел на громады, рожденные его сердцем и его рукой.

- Хочешь все это прочесть, Том? - спросил старик.

Но он покачал массивной головой, широкой ладонью откинул назад гриву темных волос.

- Нет, - сказал он. - Боюсь начинать. Если начну, захочу взять все это с собой. А мне ведь нельзя это забрать домой, правда?

- Нельзя, Том.

- А очень хочется.

- Ничего не поделаешь, нельзя. В тот год ты не написал нового романа. Что написано здесь, должно здесь и остаться, что написано там, должно остаться там. Ничего нельзя изменить.

- Понимаю, - с тяжелым вздохом Вулф опустился в кресло. - Устал я. Ужасно устал. Нелегко это было. Но и здорово! Который же сегодня день?

- Шестидесятый.

- Последний?

Старик кивнул, и долгие минуты оба молчали.

- Назад, в тысяча девятьсот тридцать восьмой, на кладбище, под камень, - сказал Том Вулф, закрыв глаза. - Не хочется мне. Лучше бы я про это не знал, страшно знать такое...

Голос его замер, он уткнулся лицом в широкие ладони, да так и застыл.

Дверь отворилась. Вошел Боултон со склянкой в руках и остановился за креслом Тома Вулфа.

- Что это у вас? - спросил старик Филд.

- Давно уничтоженный вирус, - ответил Боултон. - Пневмония. Очень древний и очень свирепый недуг. Когда мистер Вулф прибыл к нам, мне, разумеется, пришлось его вылечить, чтобы он мог справиться со своей работой; при нашей современной технике это было проще простого. Культуру микроба я сохранил. Теперь, когда мистер Вулф возвращается, надо будет заново привить ему пневмонию.

- А если не привить?

Том Вулф поднял голову.

- Если не привить, в тысяча девятьсот тридцать восьмом году он выздоровеет.

Том Вулф встал.

- То есть как? Выздоровею, стану на ноги - там, у себя, - буду здоров и натяну могильщикам нос?

- Совершенно верно.

Том Вулф уставился на склянку, рука его судорожно дернулась.

- Ну, а если я уничтожу этот ваш вирус и не дамся вам?

- Этого никак нельзя.

- Ну... а если?

- Вы все разрушите.

- Что - все?

- Связь вещей, ход событий, жизнь, всю систему того, что есть и что было, что мы не вправе изменить. Вы не можете все это нарушить. Безусловно одно: вы должны умереть, и я обязан об этом позаботиться.

Вулф поглядел на дверь.

- А если я убегу и вернусь без вашей помощи?

- Машина Времени у нас под контролем. Вам не выйти из этого дома. Я вынужден буду силой вернуть вас сюда и сделать прививку. Я предвидел, что под конец осложнений не миновать, и сейчас внизу наготове пять человек. Стоит мне крикнуть... сами видите, это бесполезно. Ну вот, так-то лучше.

Вулф отступил, обернулся, поглядел на старика, в окно, обвел взглядом просторную комнату.

- Простите меня. Очень не хочется умирать. Ох, как не хочется!

Старик подошел, стиснул его руку.

- А ты смотри на это так: тебе удалось небывалое - выиграть у жизни два месяца сверх срока, и ты написал еще одну книгу - последнюю, новую книгу! Подумай об этом - и тебе станет легче.

- Спасибо вам за это, - серьезно сказал Томас Вулф. - Спасибо вам обоим. Я готов. - Он засучил рукав. - Давайте вашу прививку.

И пока Боултон делал свое дело, Вулф свободной рукой взял карандаш и на первом листе первой части рукописи вывел две строчки, потом вновь заговорил.

- В одной моей старой книге есть такое место, - он нахмурился, вспоминая: - "...о скитаньях вечных и о Земле... Кто владеет Землей? И для чего нам Земля? Чтобы скитаться по ней? Для того ли нам Земля, чтобы не знать на ней покоя? Всякий, кому нужна Земля, обретет ее, останется на ней, успокоится на малом клочке и пребудет в тесном уголке ее вовеки..."

Вулф минуту помолчал.

- Вот она, моя последняя книга, - сказал он потом и на чистом желтом листе огромными черными буквами, с силой нажимая карандашом, вывел:



ТОМАС ВУЛФ

О СКИТАНЬЯХ ВЕЧНЫХ И О ЗЕМЛЕ



Он схватил кипу исписанных листов, на миг прижал к груди.

- Хотел бы я забрать ее с собой. Точно расстаешься с родным сыном!

Отложил рукопись, хлопнул по ней ладонью, наскоро пожал руку Филда и зашагал к двери; Боултон двинулся за ним. На пороге Вулф остановился, озаренный предвечерним солнцем, огромный, величественный.

- Прощайте! - крикнул он. - Прощайте!

Хлопнула дверь. Том Вулф исчез.

Наконец его нашли, он брел по больничному коридору.

- Мистер Вулф!

- Да?

- Ну и напугали вы нас, мистер Вулф, мы уж думали, вы исчезли.

- Исчез?

- Где вы пропадали?

- Где? Где пропадал? - Его вели полуночными коридорами, он покорно шел. - Ого, если б я и сказал вам, где... все равно вы не поверите.

Вот и ваша кровать, напрасно вы встали.

И он опустился на белое смертное ложе, от которого исходило слабое чистое веяние уготованного ему конца, близкого конца, пахнущего больницей; он едва коснулся этого ложа - и оно поглотило его, окутало больничным запахом и холодной крахмальной белизной.

- Марс, Марс, - шептал исполин в тишине ночи. - Моя лучшая, самая лучшая, подлинно прекрасная книга, она еще будет написана, будет напечатана, в иной год, через три столетия...

- Вы слишком возбуждены.

- Вы думаете? - пробормотал Томас Вулф. - Так это был сон? Может быть... Хороший сон...

Его дыхание оборвалось. Томас Вулф был мертв.

Идут годы, на могиле Тома Вулфа опять и опять появляются цветы. И казалось бы, что тут странного, ведь немало народу приходит ему поклониться. Но эти цветы появляются каждую ночь. Будто с неба падают. Огромные, цвета осенней луны, они пламенеют, искрятся прохладными удлиненными лепестками, они словно белое и голубое пламя. А едва подует предрассветный ветер, они осыпаются серебряным дождем, брызжут белые искры и тают в воздухе. Прошло уже много, много лет с того дня, как умер Том Вулф, а цветы появляются вновь и вновь.